"Я спрошу у вас, разве вы знаете хоть одного человека, рожденного под русским небом и умеющего читать по-русски, и чтобы ни разу в жизни и ни одна строка пушкинской поэзии не заставила его сердце хоть на минуту забиться сильнее обыкновенного?
Вот из этих-то непосредственных и живых впечатлений пушкинской поэзии и слагается настоящее торжество его памяти...
Гуманность Пушкина была явлением высшего порядка; она не дразнила воображения картинами нищеты и страдания, и туманом слез не заволакивала сознания: её источник был не в мягкосердечии, а в понимании и чувстве справедливости. И гуманность была, конечно, врожденной чертой избранной натуры Пушкина.
Но кто же мы, кто читатели Пушкина? Поэт мечтал когда-то о "народной тропе" к своему "нерукотворному памятнику", т. е. поэзии,- и время пролагает эту тропу..." (Иннокентий Анненский).
"Ja sproshu u vas, razve vy znaete khot odnogo cheloveka, rozhdennogo pod russkim nebom i umejuschego chitat po-russki, i chtoby ni razu v zhizni i ni odna stroka pushkinskoj poezii ne zastavila ego serdtse khot na minutu zabitsja silnee obyknovennogo?
Vot iz etikh-to neposredstvennykh i zhivykh vpechatlenij pushkinskoj poezii i slagaetsja nastojaschee torzhestvo ego pamjati...
Gumannost Pushkina byla javleniem vysshego porjadka; ona ne draznila voobrazhenija kartinami nischety i stradanija, i tumanom slez ne zavolakivala soznanija: ejo istochnik byl ne v mjagkoserdechii, a v ponimanii i chuvstve spravedlivosti. I gumannost byla, konechno, vrozhdennoj chertoj izbrannoj natury Pushkina.
No kto zhe my, kto chitateli Pushkina? Poet mechtal kogda-to o "narodnoj trope" k svoemu "nerukotvornomu pamjatniku", t. e. poezii,- i vremja prolagaet etu tropu..." (Innokentij Annenskij).
