Представить сейчас стихи, писанные по канонам ломоносовской реформы, - неблагодарная задача. С уходом из культуры цензурного комитета изменилась и самоцензура тех, кто порождает поэтические тексты, и вряд ли пишущая рать когда-нибудь согласно замарширует и затопочет. Поэтический перфекционизм сгинул безвозвратно. И в тексты, иногда становящиеся стихами, властно вливается обычная речь, но не как калька дружеского говорения и не какой-то там спазматический канал самокоммуникаций, пробивающий шлюзы молодого одиночества, семейного травматизма, розыска идентичностей и пр., а особенная безвозрастная речь, затапливающая паводком сам язык, так как чувственное, осязаемое, плотское и мертвое остались мерцать изнутри самосознания тому, кто просто "начал говорить", вышелушивая самого себя в мусоре поденного, совсем не надеясь быть услышанным.
Predstavit sejchas stikhi, pisannye po kanonam lomonosovskoj reformy, - neblagodarnaja zadacha. S ukhodom iz kultury tsenzurnogo komiteta izmenilas i samotsenzura tekh, kto porozhdaet poeticheskie teksty, i vrjad li pishuschaja rat kogda-nibud soglasno zamarshiruet i zatopochet. Poeticheskij perfektsionizm sginul bezvozvratno. I v teksty, inogda stanovjaschiesja stikhami, vlastno vlivaetsja obychnaja rech, no ne kak kalka druzheskogo govorenija i ne kakoj-to tam spazmaticheskij kanal samokommunikatsij, probivajuschij shljuzy molodogo odinochestva, semejnogo travmatizma, rozyska identichnostej i pr., a osobennaja bezvozrastnaja rech, zataplivajuschaja pavodkom sam jazyk, tak kak chuvstvennoe, osjazaemoe, plotskoe i mertvoe ostalis mertsat iznutri samosoznanija tomu, kto prosto "nachal govorit", vyshelushivaja samogo sebja v musore podennogo, sovsem ne nadejas byt uslyshannym.
