Задумывалось и начиналось все это, пожалуй, уже лет тридцать назад человеком, по теперешним понятиям, еще молодым. Активно записывалось в конце пятидесятых — начале шестидесятых, когда возникла вера, что писания эти могут увидеть свет. Потом оказалось, что дело табак, что они — мартышкин труд. Мало сего, при том образе мыслей, запечатленный на бумаге он мог составить еще больший криминал, нежели мнения, выболтанные с определенной степенью сдержанности публично или с меньшей — в частных разговорах. Как-никак, а эпоха сталинщины закончилась, и доносы, не подкрепленные собственноручными, полученными не под нажимом признаниями, уже не имели того веса. Короче — не следовало составлять компромат на самого себя. И все же возникшая уже привычка фиксировать нечто неизвестно для чего, в расчете, вероятно, на «будущие поколения», — образовалась. И валялись страницы амбарных книг в ящике письменного стола на даче, строенной еще родителями в середине тридцатых.
Zadumyvalos i nachinalos vse eto, pozhaluj, uzhe let tridtsat nazad chelovekom, po tepereshnim ponjatijam, esche molodym. Aktivno zapisyvalos v kontse pjatidesjatykh — nachale shestidesjatykh, kogda voznikla vera, chto pisanija eti mogut uvidet svet. Potom okazalos, chto delo tabak, chto oni — martyshkin trud. Malo sego, pri tom obraze myslej, zapechatlennyj na bumage on mog sostavit esche bolshij kriminal, nezheli mnenija, vyboltannye s opredelennoj stepenju sderzhannosti publichno ili s menshej — v chastnykh razgovorakh. Kak-nikak, a epokha stalinschiny zakonchilas, i donosy, ne podkreplennye sobstvennoruchnymi, poluchennymi ne pod nazhimom priznanijami, uzhe ne imeli togo vesa. Koroche — ne sledovalo sostavljat kompromat na samogo sebja. I vse zhe voznikshaja uzhe privychka fiksirovat nechto neizvestno dlja chego, v raschete, verojatno, na «buduschie pokolenija», — obrazovalas. I valjalis stranitsy ambarnykh knig v jaschike pismennogo stola na dache, stroennoj esche roditeljami v seredine tridtsatykh.
